Решилась наконец-то выложить сюда одно из самых любимых своих творений, старенькое, правда, к тому же я всё пишу с подтекстом, контекстом и прочими разными финтифлюшками, может быть, не очень понятными в отрыве от оных, но... ладно. Пусть будет так.
ИГРЫ, или Аллюзия на Сэнди
С утра шёл снег. За пыльными окнами он падал плавно, громадными хлопьями и уже не первый день.
Мир казался сплошным белым пятном.
Его сутью была музыка - несколько неуверенно взятых нот на расстроенном дребезжащем рояле, стоявшем в углу полутёмной комнаты, вероятно, бывшей некогда кабинетом. Дубовый стол, доисторическая печатная машинка, сразу же окрещённая «Ундервудом», хотя название другой известной немецкой фирмы всё же прочитывалось на литом металлическом боку и изящный венский стул, обитый зелёным бархатом, терялись на холодном просторе паркета.
Развести огонь в камине не составляло труда, но можно было просто закутаться в шерстяной плед и залезть с ногами на диван, привольно развалившийся посреди гостиной.
Дом был громадным.
А город был маленький - настолько, что пройти его из конца в конец неторопливым шагом получалось минут за десять. Сейчас, когда дороги покрылись метровым слоем снега, выходить из дома и вовсе стало ни к чему. Все странники, взыскующие Грааль, все ведьмы и колдуны, скрывающиеся от святой инквизиции, все бродячие менестрели, разыскивающие своих прекрасных дам, заблудились в окрестных лесах и не спешили узреть несколько улочек, неравномерно застроенных зданиями в стиле восточноевропейской готики.
Поэтому ей оставалось лишь сидеть на диване, лениво покуривая тонкие сигареты через длинный резной мундштук , или заглядывать в туманное зеркало, ища в нём своё отражение.
Отражение появлялось - удивлённое, заспанное, второпях отряхивая от многолетней пыли вечернее платье. Кое-где нитки не выдержали и швы разошлись, открывая желтоватые кружева столь же ветхого белья. Она распускала по плечам тёмные волосы, в ушах сверкали позаимствованные из чьей-то шкатулки бриллианты.
В меру загадочный взгляд был ленивым и томным.
* * *
Она любила ходить в библиотеку.
Хотя не смогла бы объяснить, как туда пройти, если бы кто-нибудь спросил её об этом. Трёхэтажный дом мог бы поразить случайного путника обилием и разнообразием лестниц, ведущих не только с первого на второй, а со второго, соответственно, на третий этаж, но и, к примеру, со второго этажа на второй.
Но сюда уже давно не забредали случайные путники...
В библиотеке тоже был камин. Здесь он горел постоянно - драгоценные книги не терпели сырости и холода, а плотные сети паутины по углам со всей неотвратимостью доказывали, что именно в этой части дома ещё можно жить.
Здесь и жили два привидения, настолько старых, что все хозяева дома за несколько веков его существования перепутались в их призрачных мозгах, и порой одно из них начинало признаваться ей то в страстной любви, то в страшном преступлении, принимая её за Мальгериду Брабантскую, неверную супругу графа Роланда VI.
Но она и сама не знала, как её зовут, и на всякий случай принимала знаки внимания со стороны привидения как нечто само собой разумеющееся. Из библиотечного дивана торчали пружины, на которых можно было играть, из-за пыльных стеллажей доносилось недовольное ворчание второго привидения, настроенного довольно скептично.
Дрова в камине весело потрескивали.
А за окном шёл снег...
* * *
Это можно было назвать скукой, можно - ленью, но целыми днями она не делала ровным счётом ничего, если не считать медленного меланхоличного блуждания по многочисленным комнатам дома.
Даже думать не хотелось, да и не было нужды.
Яблоки, вино и мандарины до отказа заполняли время, которое она иногда про себя называла «свободным». А потом и это слово показалось странным и ненужным - разве может время быть каким-то иным?
Но бывали дни, когда на смену спокойному равнодушию внезапно приходил порыв к бурной деятельности. Обычно он скоро угасал, ограничившись сменой платья или какой-нибудь находкой, несколько минут казавшейся очень интересной.
Пачка гербовой бумаги в ящике письменного стола...
Павлинье перо, изрядно объеденное молью...
Серьги, в серебряной оправе которых ещё сохранилось несколько бриллиантов...
Ржавая иголка...
В мире вещей царил покой.
Тонкие пальцы медленно очищали мандарин. Ярко-оранжевая, влажная от сока корка падала на стол и тускнела, проглоченная пылью. Кармин губ чуть изгибался в понимающей усмешке.
Забытая книга скучала на диване.
* * *
Печать с полустёршимся оттиском...
Тетрадь нот, футляр со скрипкой...
Затейливо украшенный камнями и резьбой флакон из-под духов...
Старинный японский веер...
Коробка, и в ней - три тряпичные куклы для домашнего театра...
* * *
Застывшее, мелово-белое, похожее на карнавальную маску, лицо Пьеро. На щеке - непременная громадная слеза, подведённые глаза, подкрашенные губы - олицетворение женственности и одухотворённого трагизма. Весьма артистично дуется на Коломбину:
- Мир неоправданно жесток ко мне... Я разрываюсь на части между любовью и ревностью, я умираю от счастья в плену её нежного голоса и воскресаю вновь - для чего? Для новых мучений! О, если бы стать розой, украшающей её корсаж, лентой в её золотых косах... Не иметь глаз, чтобы не видеть её в объятиях другого, оглохнуть, чтобы не слышать раскатов его язвительного смеха!
Она закуривает очередную сигарету, устав слушать это нытьё.
Как могло получиться, что куклы ожили?
Какая разница... Думать лень, и ни к чему. Она вспоминает Коломбину - бело-розовое фарфоровое личико, вечная глупая улыбка, ямочки на щеках, нелепые стрелы ресниц...
Куда же подевалась эта девчонка?
Она нехотя встаёт с кресла, роняя тяжёлую книгу. Это всё - фантазии, игра воображения, но ей кажется, что в одной из комнат слышатся голоса.
Один - кукольно-детский.
Другой...
* * *
Другой сопровождался мелодичным звоном бубенцов на рожках жёлто-красного шутовского колпака.
* * *
Память засушенной розы, страница 334 - готический шрифт любовного романа пополам с тёмно-лиловыми лепестками валяется на полу.
Королева пыльного мирка, где твоё достоинство?
Меланхоличное привидение сидит на высоком резном подоконнике и болтает ногами. Его метафизическую бесплотность подчёркивают тяжёлые, некогда позолоченные, деревянные завитки.
За окном идёт снег. Издалека он похож на белое конфетти, но остатки былой роскоши - бальный зал - укрыт полумраком залепленных снежной кашей стёкол.
Так во что мы будем играть сегодня?
* * *
Мышь спокойно прошелестела от пылающего камина к стеллажам - лакомиться вкусными книгами.
Смех Арлекина под аккомпанемент бубенчиков прозвучал зловеще. Его жёлто-красный наряд казался отражением сполохов пламени.
- Каждый из нас - чьё-то зеркало, девочка, - саркастически искривлённый контур губ сложился в растянутую «М».
Она пожала плечами.
- Пусть так. В тех условиях, которые мы имеем, это несущественно.
- Но всегда интересно знать, ЧЬЁ же...
Томно-туманный взгляд встретился с иронично-спокойным, и мундштук дрогнул в тонкой руке.
- Кажется, ты взялся меня учить. Ты, клоун? Ты, моё случайное созданье?
Она уже успела возненавидеть его смех!
- Истина этого мира - смех. Запомни это, девочка, запомни хорошенько, ибо только ирония делает нас сильнее Бога.
Усталый стон; вино в хрустальном бокале отсвечивало кровавыми огнями. Откуда-то издалека доносилось ворчание старого привидения.
Арлекин встал, потянулся всем телом, вызывающе обтянутым жёлто-красной тканью.
Наклонился над ней.
- А нам просто необходимо быть сильней этого зарвавшегося кукловода...
Она буквально вжалась в спинку кресла.
Радостный голос Коломбины с треском разорвал напряжённое молчание. Её руки, щёки, и частично - платье были измазаны в шоколаде.
- Так во то мы будем играть сегодня вечером?
Слизывать шоколад с этого кукольно-красивого личика было, наверное, весьма приятно. Уколы ревности хозяйки - не в счёт.
- Сегодня мы будем играть нашу пьесу. Девочки, вы не против?
* * *
Здравствуй, Коломбина, маленькая беспечная дрянь! Впрочем, разве я вправе требовать от этого ангелоподобного создания поведения или хотя бы одного-единственного поступка, подходящего под человеческие мерки? Но так или иначе - ты была живой, озарявшей жизнь обитателей старого дома.
Слишком глупой, чтобы понимать, что происходит.
И слишком красивой, чтобы оставаться в стороне.
Лаковые белые туфельки, гольфы с голубой полоской по краям. Полные ножки с круглыми коленками, кружевная юбка-пачка.
Низко вырезанный корсаж - ярко-голубой в белый горошек. Идеально правильное, матово-розовое лицо, синие глаза, громадный бант в золотистых кудрях.
Примерная девочка, развратная актриска, ты не играешь главной роли в моём запутанном повествовании.
Так же, как и все остальные...
* * *
О, благословенная скука и сонное очарование тех дней, когда одиночество приводило её лабиринтом коридоров к порогу библиотеки, и в душной тишине под захватывающие дух строки какого-нибудь Омара ибн аби Рабиа или монаха из Монтаудона так хорошо было мечтать ни-о-чём, потихоньку растворяясь в окружающем...
Когда клавиши «Ундервуда» лениво выстукивали обрывки снов-грёз-воспоминаний об одной из предыдущих жизней где-то не здесь...
Когда время, казалось, переставало существовать, и песочные часы - два хрустальных купола, соединённых тонкой перемычкой, пылились на мраморном столике будуара, тщетно ожидая, когда же им будет позволено продолжить отсчёт песчинок...
Когда за окном шёл снег, и можно было бесконечно долго следить за полётом причудливых, геометрически-выверенных-божественно-случайных снежинок, не видя, но представляя остроту их льдистых граней, не чувствуя, но зная мягкость и холод пушистого снежного крошева...
Когда за окном шёл снег.