[Д. Онихимовская]

Эмоция шестая. Помолвные камни. Финмор Вильварин, 509 г. ПЭ, Гондолин.

В час, когда вечер затекал в кузницу сквозь вытянутые редкие окна, когда камни стали холодны и серы, и ломкая тишина наполнила зал, мы молчали как никогда выразительно.
- Он остался один. В песках пустыни, выгоревших на солнце. На дороге, где справа – сосны, а слева – колышущаяся кожа озера. В городе, где солнце так часто отражается от зеркальных окон, что все уже забыли, какое из них настоящее. Он спускался в пеструю воду южных рек, забирался в глубокие пещеры и до боли смотрел в тишину. Но глаза, в которых он видел себя и становился целым, смотрят на него с неба. А это слишком высоко, и даже он их уже не видит.
Запах теплого травяного отвара заполнил собой все пространство, укутал мысли и чувства. Я чувствовал странную ностальгию – этого вечера никогда не могло повториться, и я уже скучал по происходящему.
- Я темный шелк, дремучий лес, объятия – зола.
Как ненадежен в марте лед! Зачем же ты пошла?
Дробится под ногами путь, и к донным холодам
Ты опускаешься в песок, вечерняя звезда.
И там, в зеленой толще вод, где время не течет,
Моя вечерняя звезда, ты оборвешь полет.
Я ил, я полночь, я зима, темны мои глаза.
Ты подо льдом, вокруг вода, и нет пути назад.
Тем временем совсем стемнело. Я знал, что город наполнился сотнями разноцветных, трепыхающихся сердец светильников. Как россыпи самоцветов на синем бархате, они блестели тут и там, в прекрасном хаосе бьющейся жизни. Я думал о Туллиндо, своей легкокрылой ласточке. Она ждет меня в самый темный час ночи на площади у фонтана, где цветет слива, рассыпая снег тонких лепестков на его бортики. Глядя в темный рубиновый сумрак бокала, она увидит на дне мой помолвный подарок.
- Возьми прозрачный корунд, Финмор, лазоревый яхонт. Самый сильный - звездчатый, внутри которого - скользящая по бездонной васильковой поверхности звезда с 12 лучами. Отражение звезды от глади вод – сочетание благословения Ульмо и Варды. Он помогает завоевать любовь и убережет от вероломства и оговора, гнева и страха, черной зависти и светлых глаз смерти, устанавливает мир и покровительствует хранящим верность.
Я слишком долго донимал князя Ломиона своими душевными переживаниями. Мы огранили за эти десять предпомолвных дней слишком много камней, и я не мог ни на что решиться. Я поднялся с длинной лавки, стоящей у окна, и подошел к вырубленной в камне узкой полке.
- Почему не алмаз, изумруд, рубин?
- Ты тяготеешь к прекрасному, как насекомое к самым душистым цветам, - усмехнулся князь, - Финмор Вильварин, бабочка в моей пещере.
Я держал на раскрытой ладони тот самый корунд, и видел, как сумерки наполнили его далекие глубины. Я шел сквозь них, на меня повеяло холодом странствий и одиночества. Там, в синей пустоте камня, распускались призрачные цветы далеких событий. Я шел через двери памяти молиться витражам незнакомого мне Тириона-на-Туне, и алмазный песок скрипел под моими ногами. В том тумане я натыкался на грядущие события, и они превращались в острые игольчатые включения минерала рутила, сливающиеся в двенадцатиконечную звезду. Я видели в ее свете земной рай, воплощение самого Валинора, знаки самой чистой и заветной мечты. А надо мной, в синей до боли в глазах глубине камня, кружилась маленькая ласточка.
Я сжал камень в руке, поклонился и поспешил к выходу. Князь Маэглин был прав, самый сильный камень – звездчатый сапфир, в его гранях заблудилась надежда без надежды, Эстель. Туллиндо ждет меня.
- Постой, Вильварин, - князь дома Крота привстал, - Отдай это от меня своей ласточке, она знает, кому передать.

Он кинул мне маленький простой холщовый мешочек. За порогом его пещеры любопытство победило, и я ослабил завязки. Внутри лежала подвеска из черного опала со вспышками других цветов: синего, зеленого, золотого...
Госпожа Идриль совсем не любит черного цвета, мой князь. Тебе не хватит подков и коней, чтобы угнаться за ее красотой.

---------- Сообщение добавлено в 16:07 ---------- Предыдущее сообщение было в 16:07 ----------

Дествие седьмое. То, что страшнее пыток. Финмор Вильварин, 518 г. ПЭ, Ангбанд.

Сквозь золотой туман воспоминаний настойчиво пробивалось какое-то чувство. Не боль, эту иллюзию роа мне удалось загнать в самый дальний угол разума, где она сжалась в неопрятный комок и лишь временами огрызалась обломками крысиных зубов. Это было совсем другое ощущение, ощущение пустоты. Только покинув Ондолиндэ – совершеннейшую крепость моей феа, где она скрывалась от холода, окружающего мира я понял, что этим чувством является просто голод. К счастью, пустота поселилась не в душе, а лишь в желудке, но и оттуда она причиняла массу неприятностей. Думать о высоком сквозь тянущую тошноту, поднимающуюся из самой глубины тела, и вновь соскользнуть мыслью в убежище сладких воспоминаний так же не удалось. Пришлось обратить свой взор к миру.

Вокруг царила ночь, назвать это пронизанное светом звезд и полной луны отраженным от далеких горных верши время темным, после многих лет долгих лет шахт я просто не мог. А горы действительно далеки. Не знаю, сколько времени я провел в мечтах о Гондолне и тех, кто ждёт меня там, бросив своё тело на произвол судьбы, но оно проявило верность достойную вассала дома Семицветной Дуги, оно ползло и ползло. Вокруг были не бесплодные и голые камни, лишь кое-где припорошенные снегом, который не успел выдуть северный ветер, и даже не высокогорные луга, радующие глаз изумрудом шелковой травы, и рубинами маков навевающие сладкий сон. Оставшиеся за спиной горы скрывал густой лес, лишь их сияющие вершины виднелись над кронами могучих сосен, золотые стволы которых возносили руки ветвей, украшенные кистями трехгранных игл, скрывающими нефритовые коконы только завязавшихся шишек от отливающего холодом мифрила полного лика луны. Взгляд терялся в переплетении лунных теней на покрове поглощающего взгляд малахита мха, лишь кое-где нарушенного прихотливой вязью следов тонкорогих оленей и долгоухих зайцев. Мир, казалось, вновь открылся мне, исцеляя феа и наполняя разум восторгом пред совершенством мелодии Илуватора.
Однако громкое бурчание живота внесло диссонанс в эту прекрасную песнь существования. Впрочем, эльф не может остаться голодным в лесу, это столь же невозможно как холодный огонь или живой труп. Конечно, сейчас весна, ни плодов, ни ягод, ни орехов еще нет, для грибов тоже рано, но ведь всегда можно уговорить кого-нибудь из лесных обитателей отдать роа для поддержания моей, и утешить его отлетающий дух участием в вечном и неизбывном круговороте природы. Я глубоко вдохнул воздух насыщенный запахом хвои, моховой прелости, и свежести весеннего леса, прикрыл глаза и распахнул феа навстречу Арде.

Тишина, глухая, ватная тишина. Нет, я прекрасно ощущал металлическую кислинку свежести лесного ручья текущего шагах в пятидесяти справа, солидную, непоколебимую на протяжении даже эльфийской жизни сладкую горечь гранита под моими ногами, и пряную маслянистость янтаря, в пяти шагах к северу и на два локтя вглубь. Но жизни я не ощущал. Я распахнул глаза: лесные исполины никуда не делись, они были вокруг меня, но я не мог ощутить текущих в них соков, я не ощущал тех сотен и тысяч ниточек и узелков жизни которые несомненно сплетались вокруг меня. За деревьями я не видел леса, леса квенди.
Вспомнился девятый зал пыточных Ангабанда, где в один из дней их служитель, в рясе со столь глубоким капюшоном, что я даже не мог сразу опознать, к какой расе он принадлежит, поднес к моим глазам странный инструмент, как будто в насмешку покрытый чистой белой эмалью. Казалось, одно движение, и мои глаза окажутся на ложечках этого произведения Вражьего искусства. Я тогда испугался, как оказалось, зря. Десятилетие пыток и шахт отняло у меня нечто более важное чем зрение. Не знаю, остался ли я еще эльфом.
Я медленно добрел до звенящего ручья. Старые знания не подвели, на его берегах действительно рос рогоз. Не обращая внимания на боль от порезов ладоней, я вытягивал его целыми охапками. Потом мыл корневища в холодной воде, отдирая грязь и кожицу обломками ногтей. Все это время в сознание нарастало свинцовое отупение, казалось, разум не соглашался впустить в себя очевидное. Не помню, как я развел костер и испек корни, когда я начал их есть, то ощутил на языке сладкий хруст, напомнивший печенье, которые мы с сыном сестры моей матери так любили. Так, после третьего корня, мои мысли опять соскользнули в счастливые времена Ондолинэ.

---------- Сообщение добавлено в 17:14 ---------- Предыдущее сообщение было в 16:07 ----------

Эмоция восьмая. Тень князя Маэглина. Финмор Вильварин, 509 г. ПЭ, Гондолин.

Помолвная звезда сапфира так и осталась лежать в моем кармане. Ночь распустилась нежным цветком: сперва я проходил сквозь едва синие лепестки, пока, все дальше раздвигая ее своим телом, не дошел до черной сердцевины. Теней не было, я плыл в обволакивающей бескрайней темноте, как в стоячей воде, не нарушая тишины. Ветра не было, ненасытная летняя жара наполняла каждый закоулок города, не выпуская из объятий даже ночью. Я считал шаги и вдохи до встречи с Ней, и чудом сдерживался, чтобы не перейти на бег. Два поворота между белыми нахохлившимися домами, три флага в темном полуночном воздухе. Я уже слышал, как неумолчно перекатывает свои хрустальные струи фонтан, но потом перестал его слышать – так сильно билось мое сердце. Мое судьба будет отныне и навсегда связано с тобой, мое сердце в твоих руках.
Когда мне оставалось сделать не более десятка шагов и выйти из арки на светлую от разноцветия фонариков площадь, как вдруг я услышал голоса.
- Я весь завернут в темный саван ночи, потому что я само Отчаяние! – с гадким гнусавым завыванием говорил золотоволосый сын сестры моей матери, и ему вторил звенящий смех.
- Я вожу дружбу лишь с цветами зла, вырастающими под взглядом Врага, и я не какая-нибудь там бабочка, я ночной Мотыль! – полы его плаща, изображавшие крылья, отбрасывали на Ласточку длинные тени.
- Тише, тише, Аралин, ты же разбудишь всех на много лиг вокруг! – веселым шепотом-смехом отвечала она, - Зачем насмехаешься над Финмором?
- О-о-о-о, я не Финмор боле, я – тень князя Маэглина, темная и угрюмая, и душные кузни – прибежище моего разума! – прыгал вокруг нее Аралин, довольно правдоподобно изображая неуклюжего ночного мотылька, - И дивные девы в сияющих голубых одеждах мне совсем не интересны!
- Что же интересно мрачному Финмору? – подыграла моя любовь.
- Исключительно холодные и одинокие лесные владыки, - со знанием дела ответил сын сестры моей матери, лучший певец и, как выяснилось, талантливый актер из дома Арфы.
Мне не было смысла выходить к ним или ожидать конца разговора. Медленно развернувшись, я шел через ночь, заливающую мне глаза, и ничего не видел. Огней не было, тьма и не спадающая жара разогнали всех с белокаменных улиц Города. Как странно, что от жары даже звезды тряслись и плавились в моих глазах.
Камень, лазоревый яхонт, который я крутил в руках, был самим сосредоточением непроглядной ночи. Тускло и безжизненно светила звезда в его сердце, отражая своих сестриц, звезд небесных. Финмор мрачный шел отдавать камень прежнему владельцу.
Когда я входил в кузницу князя Маэглина, я надеялся не застать его там. Но он спал, сидя на той самой длинной лавке, откинув голову к стене. На столе в подсвечнике в виде женщины в ниспадающем балахоне, несущей в молитвенно сложенных руках свет, догорала свеча. Я положил камень на стол и направился к выходу.
- И тебе доброй ночи, Вильварин, - его голос был хриплым.
- Почему князю Ломиону не спится в столь поздний ночной час? – с досадой ответил я.
Маэглин удивленно поднял на меня свои пугающе черные глаза.
- Почему счастливейший из мельда приносит мне свой помолвный подарок? – вопросом на вопрос ответил князь.
- Потому что бабочка порхала мимо счастья, - ответил я, - И тени князя Маэглина негоже ловить весенних птиц, летающих в поднебесье.
Когда время, подобрав свое разбухшее от ночных горестей брюхо, перевалило к рассвету, мы закончили наш разговор. «Можешь отправиться со мной в поход к новым железным жилам, - сказал мне Ломион, - Мы немножко нарушаем правила владыки Тургона, так что у тебя будет шанс почувствовать себя героем. Ты вернешься в ровном расположении духа, вся боль сегодняшней ночи отступит назад, спрячется в тени твоей души и не будет показывать длинного носа. Поговоришь с ней, как вернешься». Это была очень длинная речь для князя Маэглина. Я встал и собрался было уйти, но остановился, пораженным собственным нахальством:
- Так почему князь не спит в ночной тишине после дня праведных трудов, а сидит в кузнице один и пьет вино? – спросил я, указав на бутыль темного стекла, стоящую под лавкой у его ног.
- Сегодня ее сыну исполнилось шесть лет, - ответил князь Маэглин так мрачно, как могут только холодные и одинокие лесные владыки.

Что сделал со своей душой, мой князь?

Вижу любовь свою в саване свитом,
Встреть меня, милая, встань у ворот.
Конь темноглазый ушами прядет,
Жаден могилы уродливый рот,
Кости и черви – почетная свита.

Конь мой оседланный бьется отчаянно,
Рыжие камни копытом дробя.
Я, бесконечно и страшно любя,
Темный опал на груди у тебя.
Нам ли могилой дорога венчаема?