Тебе нравится, когда на тебя смотрят?
Нет. Нет. Думаю, я интроверт. Я начал свою (творческую) жизнь как артист музыкального театра, я был танцором.
Степ, верно?
Степ, да, все это, классический балет, а затем перешел в музыкальный театр песни и танца.
А еще виолончелист?
Виолончелист, да. Тайный виолончелист. И я хорошо создавал впечатление того, кто выглядел так, словно хорошо проводит время, но, когда я подошел к профессиональной стороне этого, то оказывался среди людей, которые действительно являются действительно блестящими артистами. А я просто знал, что во мне нет этой жилки. Меня интересовало что-то другое, поэтому я отошел от этого, вернулся в школу драмтеатра, переквалифицировался во всех остальных аспектах: театральный классический жанр, голос и все такое, потому что понимал, что не смог бы сделать на этом карьеру, ведь вокруг были люди, которые были намного лучше меня (в жанре мюзикл).
Так почему же ты играешь (стал актером)?
Ну-у-у, это же лучшая работа в мире, потому что ты примеряешь кожу кучи других людей. Ты можешь перенестись в жизнь других людей, привнести что-то из собственных инструментов, ноты, по которым ты играешь, – свои эмоциональные ноты. Интересно говорить об этом в разрезе музыки, потому что я всегда чувствовал себя так с персонажем. Как виолончелист я достиг определенного уровня, когда мог играть ноты виолончели. Но я знал, что их больше, были флажолеты и басовые ноты, которые я просто никогда не мог найти. И я чувствую, что в актерской игре каждый персонаж похож на инструмент, и ты играешь его ноты. И когда ты находишь ноту, которую никогда раньше не слышал, не пел, которая никогда не вибрировала, – это делает персонажа интересным. И хотя ты приносишь свой инструмент, но ты играешь чужую мелодию.
Итак, в случае с Уильямом в «Одержимости» пришлось ли тебе задаваться вопросом – как Ричарду, а не как персонажу: могла ли меня соблазнить молодая женщина?
Нет, не совсем. Потому что я не... Я могу прикоснуться к этому, я могу позволить сыграть на себе эти ноты, но это может быть лишь полностью воображаемый сценарий. И на самом деле, когда ты не привносишь свой собственный опыт – и мы с Чарли сошлись на том, что мы оставим нашу личную жизнь за пределами истории...
Которая играет Анну.
Да, Чарли Мерфи играет Анну Бартон. Это на самом деле помогло нам, потому что мы подошли к этому абсолютно свободными от каких-либо предубеждений «вот что я делаю, когда нахожусь в такой ситуации; когда я связываю своего партнера, я делаю так». Мы просто подумали, что это не имеет значения. И это действительно интересно, потому что...
(Смеется)
Я устраиваю шоппинг в магазине инструментов...
Да, вот именно! А я узлы вяжу по-другому, да. (Смеется) Это было довольно интересно, потому что ты думаешь: «Я как бы открыт к этому». И что-то негласное стало происходить. Так что к концу истории, когда она... когда Анна прощается с Уильямом, я искренне почувствовал слезу внутри себя, потому что я вырезал... это все Уильям, это был не я. И я действительно... это действительно интересно, я никогда не обнаруживал этого раньше, потому что ты всегда воображаешь. Есть частички тебя и частички героя, но это все был Уильям. И я думаю, это все была Анна. Я думаю, что Чарли оставила... тоже отнеслась к этой истории довольно открыто и незамутненно.
В таком случае было ли тебе легко сбросить образ Уильяма?
Это заняло какое-то время, потому что, опять же, ты как бы несешь тяжесть его вины. И помнится, вскоре после окончания съемок я пошел посмотреть на Индиру в «Дяде Ване» (оговорка, на самом деле в «Чайке») в театре Гарольда Пинтера. Потом мы пошли выпить, и мне все еще было не по себе смотреть ей в глаза из-за того, что я сделал с Ингрид. Так что я все еще немного нес это в себе.
Она заметила это?
Я так не думаю. Не думаю. В смысле, она такая могущественная как богиня в любом...
Ну да, измена ей сама по себе является преступлением. Не говоря уже о том, что ты сделал с собственным сыном.
О чем он только думал? О чем он только думал? В этом заключается одна из блестящих частей переосмысления сюжета – что Анна и Ингрид были воплощены настолько ярко и трехмерно, что ты действительно смотришь на Уильяма и думаешь: «Что ты делаешь? Зачем ты все это рушишь?».
Учитывая, что у меня тоже есть сын-подросток, были моменты, когда я просто ненавидел Уильяма.
Ага.
Потому что я думал о любви к моему сыну и о том, что я никогда не смог бы его так предать.
Ага, а потом ты... да, и глядя на Риша, в котором, опять же, присутствует некая магия. Эта неподвижность и эта непосредственность...
Который играет Джея.
Который играет Джея, да, Риш Шах. Помню, в самый первый день, когда встретил его, я подумал, что это будет очень тяжело. Потому что, опять же, он просто настолько красивый человек, в нем такая прямота, такая открытая честность чисто по-человечески. Он даже не подозревает, что делает это, – он всего лишь смотрит тебе в глаза и просто... Да, это было тяжело.
И там есть реплика твоего тестя, где он говорит, что он (сын) олицетворяет собой то, чем ты не являешься, и это делало его таким прекрасным. Он был всем, чем ты не являешься, и это было пф-ф-ф...
Да и он прав.
Да, это абсолютно верно.
И на это был очень неоднозначный ответ, потому что, как бы Уильям ни позволял кислоте обжечь свою кожу, он восхищается своим собственным сыном, своим собственным творением, понимаешь? Это очень смешанный эгоизм – говорить «Да, это мой мальчик!».
Но сложность человеческих отношений и отсутствие здравого смысла было тем, что, я полагаю, привлекло тебя в этом в первую очередь?
Да, мне всегда казалось, что зритель сможет смотреть и думать: «Слава богу, со мной этого никогда не случалось», или «Это случилось со мной, и это было ужасно», или «Хотелось бы мне почувствовать такой уровень одержимости кем-то, несмотря на последствия». Я думаю, что есть много разных позиций, которые люди займут, и много разных мнений по этому поводу.
Но Анна ужасна, потому что это происходит уже не в первый раз.
Верно.
И мы получаем картину ее собственного детства и того мрака в нем. Людям придется смотреть «Одержимость», чтобы выяснить это. Итак, она просто одна из самых ужасных людей, потому что она такая красивая и знает это. И она точно знает, как этим пользоваться. И, казалось бы, мужчина, который должен обладать всей уверенностью в мире, чтобы просто оттолкнуть ее, – не может этого сделать.
В своей голове я все проигрываю момент из самой первой сцены в баре, где он покупает ей выпивку, говорит, как приятно познакомиться с ней, а затем вызывает такси. Но он этого не делает, он просто позволяет себе... Я могу воспринимать это только одним образом: как будто кто-то предлагает ему дозу высококлассного наркотика, а он думает: «Я справлюсь с этим. Я могу принять одну дозу и буду в порядке». А потом, конечно, не может. Но наркотик настолько неотразим, это как... опять же, эта отсылка к двум инопланетянам, обнаружившим друг друга на чужбине. Когда он идет к ней в квартиру и дверь открывается, возникает любопытство, касающееся всех чувств, которые может испытывать человек. Всех тех нервных окончаний, что тянутся и вопрошают: «Что же я испытаю с этим человеком?»
Но также ты находишься на краю пропасти, что должно было быть... как только ты примешь это решение, все изменится. Абсолютно все отношения, которые у тебя есть, ложь, яд, коррозия, кислота – та кислота, о которой ты говорил. Можешь ли ты назвать какой-либо период в своей жизни, когда ты потерял – (хотя) это не потеря контроля, потому что ты выбираешь, – но ты решил сделать что-то, что, как ты понимаешь, противоречит твоим интересам. Конечно, я не прошу тебя создавать себе какие-либо юридические проблемы, но просто если ты можешь назвать хоть что-то. Или это просто не свойственно твоей натуре?
Нет, не свойственно, и, думаю, именно поэтому я актер. Потому что посредством моей работы я могу упасть с каната, и это, знаешь, я думаю... Поскольку в своей жизни я живу в равновесии и, возможно, даже в скучном равновесии. Но только потому, что на работе я приклеиваю человека к инвалидной коляске, перелезаю голым через стол, откусываю ему лицо и поджигаю. Какая еще работа позволяет такое делать?
О, так ты не делаешь это все время? Да ладно! (Смеются)
С
Полагаю, самое близкое, что я могу назвать... Я боюсь воды, но я слегка одержимый лыжник, и думаю, что это один из тех маленьких моментов, когда я немного теряю контроль, всего на секунду. Это как полет или прыжок с парашютом. Есть всего одна секунда, когда ты говоришь: «Я тут ничего не контролирую, и мне это очень нравится».
Пока не наткнешься на очередь сноубордистов, стоящих там, просто болтающих и раздражающих тебя.
Совершенно точно.
Это действительно интересно. Я заглянул на сайт Cibersmile Foundation и увидел приведенную тобой цитату, в которой говорилось: «Как человек, которому в юности говорили довольно обидные слова».
Да.
Можешь ли ты уточнить это?
На самом деле это основа моей следующей книги, так что... (Загадочно хихикает)
Следующей после «Женевы»?
После «Женевы», да. Сейчас я начал набрасывать второй роман, который в действительности полностью отличается от той истории. Но корни его будут в исследовании крошечных разрушительных моментов, произошедших с вами в детстве, которые во взрослом возрасте, возможно, перерастают в значительно большие искажения. Но когда я оглядываюсь назад, я думаю, что это были просто слова. Это были просто слова, но они также были топливом для огня, который давал вам что-то, чтобы зажечь ваш двигатель, выйти в мир и подумать: «Я проявлю себя, я докажу, что вы ошибались».
Занятно. Я не знаю, читал ли ты когда-нибудь книги Энтони Горовица, но однажды я брал у Энтони интервью, и это его отец сказал ему, что он никогда ничего особо не добьется. И он сказал мне, что намеренно не идет на терапию, чтобы справиться с этим, потому что ему нужны эти слова, чтобы двигаться вперед.
Правильно, да, да. И я не одинок в этом, знаешь, я думаю, что каждый человек на планете слышал оскорбительные слова в свой адрес. И особенно сейчас, в это время и в этом месте, в нашей одержимости социальными сетями – это место вредоносных слов. И если ты впустишь их, рискуешь оказаться затопленным (ими) и чем-то похожим на тонущий корабль. Но в то же время... Да, они могут работать на тебя. И забавно, что ты упомянул о терапии, потому что, нет, я не использую работу как терапию, но ты исправляешь некоторые вещи посредством своей работы. Как раз то, что я сейчас делаю в процессе написания – просто немного примиряю это и пытаюсь... Речь никоим образом не о мести, а лишь о том, что «вот что случилось, и вот что стало с этим ребенком».
И очень хорошо, очень успешно то, что стало с этим ребенком, не так ли?
Он хорошо справился. Впереди еще немного (хорошего).
Так что же является топливом, которое питает двигатель, который затем движет тебя вперед?
Это как бы... в то время это было очень ярким (ощущением), а сейчас это больше некий общий водоворот чувств. Чувства небольшого страха идти в школу из-за того, что они могут сказать или сделать. И, да, это больше похоже на чувство типа «Лучше не открывать рот».
Это изменилось, когда... потому что ты резко прибавил в росте, когда тебе было 14, верно? Я имею в виду, что ты вроде как стал – ну, не за одну ночь, но вроде как, по крайней мере, это то, что я читал, – что ты стал ростом практически шесть футов один дюйм.
Я вырос довольно быстро, да, у меня была эта «боль летней выгонки».
Изменило ли это отношение людей к тебе в школе или твое отношение к себе?
Я не знаю на самом деле. Может быть, я всегда чувствовал себя немного не в своей тарелке, как будто человек внутри не совсем был тем парнем, которого видел внешний мир.
Бобовый ствол, как я описал сам себя.
Да, долговязый, странный, который шатался по полю для регби. Но я все еще немного чувствую себя так. Когда вижу себя в фильме, то думаю: «Это не то, как я, как мне кажется, выгляжу, я не так себя чувствую внутри». Так что да. Но опять же, это то, что я всегда наблюдал в персонаже: то, что происходит внутри, не обязательно то, что мир видит снаружи. И это действительно помогло мне в общении с другими людьми, потому что неважно, что вы думаете о ком-то; независимо от того, каким человек показывает себя миру, ты никогда не знаешь, через что он проходит внутри. И я думаю, что это сделало меня довольно не предвзятым.
Продолжение следует 