[Finedel]

II.
Я не помню паденья, я помню только
Глухой удар о холодные камни...
NP, «Падший Ангел»
И когда рядом рухнет израненный друг,
И над первой потерей ты взвоешь, скорбя...
ВСВ, «Баллада о борьбе»
Утро для Трандуила началось с воинственного ора – кто-то отчаянно рубился на мечах прямо под его окнами, да не на шутку, а на полном серьёзе. На всякий случай, прикрываясь щитом – а вдруг штурм? – он осторожно высунулся из окна. Картина была не для слабонервных – Феанор вступил в единоборство с собственной дочкой. Впрочем, она тоже не давала отцу спуску – от оружия и доспехов искры летели, как в кузнице от молота, бьющего по добела раскалённой стали. Трандуил невольно залюбовался невестой, – какая же она ловкая, сильная, сноровистая, и ни в чём не уступает отцу. Наконец бойцы вложили оружие в ножны, и Анориэль, расстегнув подбородочные ремешки, резким мужским движением сорвала с головы шлем, и её спутанные, влажные русые волосы затрепались по ветру. Такой она была по душе Трандуилу ещё больше – вольная, прекрасная, гордая, истинная дочь Феанора…
С утра пораньше, пока не было особо важных дел, Трандуил решил зайти на конюшню. Лошади спокойно стояли в стойлах, но, почувствовав запах хозяина, тихонько заржали и потянулись к нему. Эльф прошёл к Белой Ласточке, молоденькой кобылке Анориэль, которую подарил ей её отец. Это была редкостная красавица, чистейшей белизны, с глазами лиловыми, как лесные колокольчики, освещённые солнцем. Феанор говорил, что её родители были из самого Валинора. А хоть бы и не из Валинора, всё равно, такой умницы и нарядницы ещё поискать. «Как хозяйка» - подумал Трандуил. Он представил, как они скачут рядом, она на Ласточке под лазоревой попоной с серебром, он на Угольке под бело-золотой. Загляденье!
Уголёк сразу потянулся к Трандуилу, - соскучился, маленький. Трандуил угостил его посоленной корочкой, а Ласточке дал сахару. Та, схрупав сладкое, благодарно кивнула изящной головой с маленькими острыми ушками.
- Любишь лошадей? Похвально, – раздался за спиной знакомый голос. И как Ахарнион подобрался так бесшумно? Трандуил в жизни бы так не смог. – У меня в детстве был славный конёк, серый в яблоках, я его Туманом звал.… Потом мы вместе сорвались с обрыва, когда нас окружили орки. Как видишь, я жив. А он…
Глаза у Ахарниона потемнели, словно предгрозовое небо. Трандуил понял, что Бериад до сих пор не может забыть гибели друга и простить себе эту беду. Он вдруг представил деда совсем юным, ещё мальчишкой.… Вот Леголас едет верхом на красивом тонконогом коне, светит ласковое солнышко, весело шумит летний лес, и вокруг пестреют луговые цветы. И так здорово жить и чувствовать себя частью этой жизни! Но вдруг всё затихает, как перед бурей, и деревья склоняются, и жалобно стонут, словно закрывая головы руками-ветвями, и небо темнеет от звериного вопля сотен орочьих глоток. Снося и стаптывая всё на пути, из леса выносится лавина этих мерзких тварей. Заметив Леголаса, они пытаются окружить его. Но его не так-то просто взять! При нём верный беспощадный меч, а у Тумана острые зубы и подкованные копыта… Орки гонят их к крутояру над Гелионом. Уж теперь-то им точно не уйти! И тогда Туман, заржав неистово и звонко, смяв нападавших копытами, в последний раз встаёт на дыбы…
…Трандуил словно увидел деда другими глазами. Перед ним стоял не прежний, измученный годами заключения эльф, а кто-то другой, молодой, могучий, с неукротимый, будто лесной пожар, волей и чистым, твёрдым, холодным, как многогранник изо льда, и в то же время стремительным, как просверк молнии, разумом.
А Бериад вспоминал, как очнулся и лежал долго-долго, целую вечность... Сначала вернулось ощущение собственного веса,… потом ему стало очень холодно. Голова, зашибленная при падении, плыла, его тяжко тошнило. Почему-то подумалось, с чего он это вдруг заснул на дороге средь бела дня. Он разомкнул горячие склеенные веки. Свет, ударивший в глаза, был матовый, густо-белый, как молоко. И как этот свет серебрился в хвое качавшейся над ним сосны.… Потом из этого света вылепились чьи-то испуганные лица. Дальше он помнил только рисунок плаща, на котором его несли до жилья, чью-то свернутую и подложенную ему под голову куртку и то, как ему накладывали швы на разодранную об острые клыки камней кожу и бинтовали полосами холста.
… И как он стоял на том месте, где нашедшие его люди захоронили Тумана…
Погибшие друзья всегда остаются для нас живыми, что бы там не говорили о том, что время лечит. Уж кто-кто, а Ахарнион это знал. Не приведи никому Боги предавать земле друзей! И с каждым разом боль не притуплялась, а становилась всё невыносимее, как будто с него сдирали по лоскуту кожи, до живого мяса. А потом он ещё исступлённее кидался в бой, не щадя себя, словно ища смерти. Его имя стало для орочьего племени самым страшным словом. Моргот и Саурон спали и видели пытки и мучительную смерть захваченного в плен эльфа. А когда добыча уходила из-под носа, стервенели окончательно и клялись страшными клятвами живым этого подонка из Ангбанда (или из Дол-Гулдура) в следующий раз, коль поймается, не выпускать, а равно и тех, кого с ним захватят.